— У многих ощущение, что Союз писателей Дагестана держится исключительно на Вашем авторитете. Как, на Ваш взгляд, сложится судьба творческой организации в дальнейшем?
— Я думаю, что вопрос поставлен примитивно. Союз писателей был до меня и будет после. Пока есть писатели, нужен Союз. Надо им собираться, размышлять о творчестве, о быте, о проблемах республики.
Если Союз существует в эти тяжелые дни, то благодаря всем писателям республики и их читателям. Союз рухнет, если не будет книг и печатного органа. При Союзе писателей есть журналы, будем выпускать газету. Писатели делают свое дело. Быть сегодня руководителем Союза — неблагодарное дело. У крестьянина должны быть дом и поле. У писателя тоже должен быть свой дом. Сейчас он есть, хоть и небольшой. Но поле у них исчезает. Если поле не закрепить, если издательство будет печатать по спросу рынка, если на журналы не будет подписки (нищим не на что, а богатым не до журналов), то существование Союза писателей будет под угрозой. Ну как быть в оппозиции к властям, если правительство дает дотацию и для журналов, и для Союза писателей? Нужно ли писателям быть в оппозиции к такому правительству? Как гарантировать независимость художника? Как известно, «вдохновенье не продается, а рукописи надо продавать». Но сейчас плохи дела с покупателем.
Меня волнует не Союз писателей, а то, что рухнул наш великий Союз: вместе 15-ти республик — 15 президентов. Разрушение Союза — это потеря нравственных, моральных понятий. Потеряны друзья, повсюду кровь, растет преступность, сокращается рождаемость, увеличивается смертность. Эти утраты не смогут заменить никакие приобретения.
В Дагестане 109 членов Союза писателей, это представители разных жанров, разных национальностей. Если писатели не смогут дружить, то что же будет? У нас много разногласий, это хорошо, но в одном мы едины — в неделимости Дагестана.
— На протяжении многих лет Вас переводят одни и те же переводчики. С одной стороны, это вроде бы хорошо, но с другой — у них возникает стереотип «гамзатовской поэзии», который неминуемо сказывается на качестве работы. Как-то в разговоре со мной Валентин Берестов даже сказал, что Гамзатова «затрепали» старые переводчики, ему нужны молодые, со свежим взглядом. Вы согласны с ним?
— Переводчиков нет молодых и старых, так же как и поэтов. Пастернак перевел в старости «Фауста», Заболоцкий — «Витязя в тигровой шкуре», Маршак был уже не молод, когда перевел сонеты Шекспира и песни Бернса. Этих переводчиков никто не заменил.
В молодости меня перевели хорошо, потому что я плохо писал. Считаю, что надо конкретно сказать. Для меня большая потеря — Гребнев. Мои поэмы хорошо перевел Хелемский, лирику — Козловский, прозу — Солоухин. Я благодарен Елене Николаевской, Юнне Мориц, Роберту Рождественскому, Юлии Нейман. Удачно перевела Марина Ахмедова поэмы «Ахульго» и «Суд идет». Книгу моих элегий перевел Станислав Сущевский. Сейчас, как и все искусство, переводческое искусство в забвении. Но я думаю не о переводах, а о том, как писать. Лучшими остались из переводчиков те, кто перевел меня. Их, по-моему, для одного человека немало. Новым давал — не получилось. Искусство не делится на молодых и старых. Если есть молодой переводчик, я жду его. Я жду этого молодого, но, кроме молодости, надо еще другие качества для переводчика. Я сам много занимаюсь переводом. Это для меня большая школа.
— Ваши стихи пронизаны любовью и преклонением перед женщиной. Как земля держится на трех китах, так Ваша поэзия держится на теме женщины. У Вас нет ощущения исчерпанности темы, вторичности того, что Вы делаете сейчас? Или в бездонном колодце отражаются бессмертные звезды?
— Не столько стихи, сколько я сам пронизан любовью и преклонением перед женщиной. Меня просят писать предисловия к книгам женщин и т. д. Я не специалист в этом и не просто влюбленный. Это для меня не тема, это проблема. И не старая, а вечная. Другое дело, как мне удалось это отразить. Все поэты обращаются к любви. Странно не знать имена любимых Лермонтова, Пушкина, Блока, Есенина, Махмуда, Чанки, Щаза. Но сейчас все так политизировано, никто не знает, в кого влюблены многие современные поэты. Стихи о любви — в чадре, а любовь — в стриптизе.
Вы спрашиваете, есть ли стихи, от которых я отказался бы? Я собрал пятитомник: все стихи о любви остались, когда другие оды отпали. Любовь — счастливая или несчастная — всегда любовь. Она возвышает. И «Горянка», и «Берегите матерей», и «Остров женщин», и «Целую женские руки», и «Две шали», и «Сонеты», и другие — это не тема, а проблема, это любовь и боль. «И так как с малых лет я был ранен женской долей, и след поэта — только след Ее путей, не боле…". Эти строки Пастернака являются эпиграфом к моим книгам о женщинах.
— Вам скоро 70 лет. Как Вы считаете, применима ли к Вам поговорка «Видит око, за зуб неймет»?
— Невеселая дата — 70-летие. Много невыполненных замыслов. Когда границы возможного расширились, когда увидел мир и много в мире, накопилось немало невысказанных слов, невыраженных мыслей. Собрано много красок и звуков, казалось бы, только и твори теперь, но… «видит око, да зуб неймет». И все равно, что-то стараюсь делать.
— Кто из людей наиболее повлиял на формирование Вашей личности?
— Не знаю. Дом ли, дорога ли, события ли. Стихи, написанные под влиянием, не остались. Дети держатся за руку отца, поэт должен быть самостоятельным. Большое влияние оказала смерть близких. Я стал взрослым после кончины родителей. А казалось, они будут всегда. Я стал взрослым с кончиной Сталина и в связи с последующими событиями, связанными с его кончиной. На меня больше повлияли события, чем люди, даже если они поэты.
— Кого бы Вы назвали своим другом?
— Пушкин сказал: «Иных уж нет, а те далече». Друзей много у меня, особенно незнакомых. Но я очень одинокий человек. Я не могу с самим собой дружить. Я писал: «Берегите друзей», мне Кайсын Кулиев писал: «Как тяжело их беречь. малейшая фальшь вызывает большое недоверие. Друзей так много, а друга нет». Может быть, я его не знаю, может быть, он и есть. К сожалению, люди все собою заняты теперь. Это и понятно: неурядицы. Время такое. Мне с каждым годом меньше писем пишут, и я мало пишу. И неторопливая почта редко приносит телеграммы. И телефон молчит. Но я не жалуюсь. Я помню многих, и эта память помогает мне жить. Но работать тяжело.
— Какую книгу Вам хотелось бы сегодня перечитать?
— Сегодня я хотел бы снова перечитать «Былое и думы» Герцена, «Окаянные дни» Бунина, Сказки народов мира, что я и делаю сейчас, это самые современные книги. Когда я грустен или зол, прихожу домой, читаю Петрарку, Махмуда, успокаиваюсь. Я читаю последние письма и стихи моих любимых поэтов. Возраст ли это диктует? Они дают пищу для размышлений о судьбе литературы.
— Ваше отношение к религии?
— Я человек религиозный. Хотя все религиозные обряды не выполняю, с этим я опоздал. Думаю, если бы не религия, если бы не культура, если бы не язык, то трудно было бы нам сохранить себя и свою нацию. Выслали в свое время чеченцев, ингушей и другие народы, но выслать их дух, характер, религию, культуру не удалось.
Обряды не выполняю, но с Богом советуюсь. Когда с ним не советуешься, ошибаешься. Когда советуешься, не ошибаешься. Мне очень нравится: Да храни вас Бог!
— Вы считаете себя богатым человеком?
— Я не так богат, как считают многие. Беден — сказать тоже Бога боюсь. Со мной учился в Литературном институте поэт Виктор Гончаров. В то время ребята называли меня «бедным Расулом». Как-то через тридцать лет он приехал ко мне в Махачкалу, увидел дом, награды и т. д. и сказал: «Я, как липка, ободран, а ты, как Липкин, стал богат». Вообще, я довольствуюсь малым, нетребователен. Никогда не был скупым, как богачи. И не торговал лирой никогда. Но меня уже не называют «бедным Расулом».
— У какого портрета в своем доме Вы останавливаетесь чаще и дольше, какие мысли он навевает?
— В разное время у разных. Больше всего я люблю, когда утром открываю окно, смотреть на картину природы: что день грядущий нам несет? Кто понимает язык природы, тот поэт.
Дома у меня не так много картин, но есть портреты Шамиля, Махмуда, отца, матери. Отец и мать — мое прошлое, которое всегда со мной. Шамиль и Махмуд — судьба Дагестана, судьба моих гор. Иногда листаю альбомы старых фотографий моих друзей. Портрет Шамиля пришел в мой дом из усадьбы Толстого. Мне подарил его мой учитель П. Антокольский. Дед Антокольского был художником. Не меньше люблю я прикладное искусство Дагестана: у меня хранятся несколько изделий унцукульских, кубачинских, гоцатлинских, балхарских мастеров. И все же они не заменят мне портреты матери, отца, Шамиля, Махмуда и сельчан. На работе в моем кабинете висят портреты дагестанских писателей — Сулеймана Стальского, Гамзата Цадасы, Абуталиба Гафурова, Эффенди Капиева, работы художника Джемала. Когда остаюсь один, мысленно обращаюсь к ним.
И все же более, чем картины, люблю живые лица. Я сейчас их зову к себе. Пусть и они зовут меня.
— Что такое камин для поэта Гамзатова?
— У камина сидят в детстве, чтобы слушать сказки. У камина сидят в старости, чтобы думать о Боге. Я же сижу у телевизора. Такое сейчас время. Все сидят у телевизоров и с тревогой ждут вестей. Я — как все.
— Напоследок разрешите, Расул Гамзатович, поздравить Вас с избранием действительным членом Петровской Академии наук и искусства.
— Спасибо.
— И Вам спасибо.
Беседовала Космина ИСРАПИЛОВА
«Дагестанская правда»,
8 декабря 1992 года.