— А Брежнев?
— Он был добрым человеком в личном общении. Например, у членов Президиума была своя обеденная комната, а у членов Политбюро — своя. Так он мне однажды говорит: надо тебя к нам перевести обедать, ведь ты тоже коммунист. Вот такая честь (смеется). И он, и Щербицкий не раз говорили, что жены их меня любят. Суслов то же говорил о своей внучке, на что я отвечал, что ничто не мешает им самим меня полюбить. Впрочем, грех жаловаться, все они ко мне хорошо относились, и хотя сейчас в их деятельности многие стараются отыскать темные стороны, и как бы плохо они о стране не заботились, я этого по отношению к ним делать не могу и не хочу. Я вырос в той системе, впрочем, мы и сейчас продолжаем в ней жить, хотя наше время делят на сталинское, хрущевское, брежневское, горбачевское. Но это, неверно. Система была и все еще остается прежней — одной и той же. Тем более — для поэта.
— Мы привыкли считать, что поэты во все времена находились в оппозиции и власти, что, по сути, и делало их поэтами И только в советское время поэтами становились «не вопреки», а «благодаря». Что вы об этом думаете?
— Это все неправда — ни про то, что было раньше, ни про то, что сейчас. Поэт рождается благодаря своему божьему дару, и ничему больше. Вранье, что Пушкин был в оппозиции к царю. И Тютчев не был. А разве Низами имел что-либо против шаха? Или Навои, или Фирдоуси? Гете был, например, министром. Вот декабристы — другое дело. Но оппозиция вовсе не обязательна. Обязательно другое — быть на стороне слабых, обиженных, защищать справедливость. Правильного понимания справедливости — вот чего нам не хватало раньше и не хватает сейчас.
— При всей вашей огромной славе критика в ваш адрес все же существовала. Правда, она была какой-то специфичной: как бы из-за угла, из подворотни, как бы сквозь зубы и шепотом. От этого она казалась еще злей. А критикуют ли вас сейчас?
— Да, недоброжелатели у меня были и есть сегодня, наверное. Но, как правило, критикуется не мое творчество, а мои личные недостатки. При желании обязательно найти какой-нибудь криминал его гораздо легче обнаружить в моих литературных трудах, его там больше, чем в моем характере, привычках, личной жизни. Но эта нива пока еще моими критиками не распахана. Впрочем, стихи сейчас не читают. Одни их только цитируют в юбилейных статьях, а другие выискивают в них нечто такое, что сейчас называется негативом. Вот и все.
— Слышите ли вы сегодня обвинения в перемене ваших пристрастий?
— Нет. Потому что со стороны друзей они не звучат, а с другой стороны… Чехов как-то успокаивал своего брата, переживавшего несправедливые упреки, говоря, что бессмысленно стараться перекричать старую бабу. Поэтому я не отвечаю на подобные выпады и никогда не даю опровержений.
— Сегодня везде ведутся политические споры, и в семьях тоже. Происходят ли они в вашей семье? Какие аргументы вы находите, отстаивая свою точку зрения?
— Я в семье не спорю, и во всем со своими домочадцами молча соглашаюсь. Могу ли я поступать иначе, если меня одного убеждают жена, три дочки и четыре внучки? Я всегда — пас, они всегда правы (смеется).
— Сохранились ли у вас старые связи с коллегами! Если нарушились, то с кем и почему?
— Нельзя сказать, что они порвались, но сейчас не то, что было раньше. Одни умерли, другие занялись политикой. Как говорил Миша Луконин: одних забрали жены, других — Верховный Совет (смеется). Забот у всех прибавилось, а здоровья и времени стало меньше, поэтому встречаемся редко.
— Помнится, когда вы выступили в печати, стараясь оказать влияние на урегулирование азербайджано-армянского конфликта, на вас посыпались критические стрелы. А как теперь?
— Да, были угрозы, злые письма многие обиделись, но, я думаю другого выхода не было, я старался их помирить. Вот на моем столе письмо ингушских писателей, в котором меня просят оказать содействие в разрешении конфликта с Северной Осетией Надо этим заниматься. Сейчас никто не приемлет слов о старшем брате, его, скажем, примиренческой миссии хотя я не понимаю, что в этом обидного. Ведь тем семья и привлекательна, что в ней есть братья, и кто-то среди них обязательно старший, и никто не обижается на совет старшего, у которого обязанностей всегда больше, чем прав, а у горцев его слово — закон. Теперь же вдруг само понятие «старший брат» стало вызывать отрицательную реакцию. Это, я считаю, рецидив политических амбиций.
— А как вы относитесь к межнациональным отношениям, к нашим национальным делам в Дагестане?
— Я считаю, у нас не должно быть национальных дел и национальных вопросов лучше не поднимать, Вот возникла идея проведения Аварского национального дня, Кумыкского… Наверное, другие тоже захотят провести. Спрашивается, зачем это нужно? В пику другим? На пользу себе? Но ведь на самим деле нет ни того, ни другого. Я не понимаю, что такое независимость. Ты женишься и уже становишься зависим. Причем, празднуешь этот день с друзьями, родственниками, хотя теряешь свою независимость на всю жизнь. Но это мы воспринимаем нормально, это в порядке вещей. Какая же независимость может быть в своей республике, в своей стране от соседнего народа, своего брата, с которым живешь столько лет одной семьей, вместе растишь хлеб, пасешь овец, строишь дома и плотины, добываешь рыбу и нефть? Все это пустые слова: все мы, слава Аллаху, зависимы друг от друга, и это великое благо, которое надо беречь от злых рук и дурного глаза. А мы кричим о независимости, косясь на соседа, стараясь разорвать кровеносные сосуды, которыми давно уже связаны в один неразделимый организм. Да, разорвав их, мы зальемся кровью и все погибнем. Пора бы уже это понять. Всякие дни независимости являются антинациональными. В Дагестане, я думаю, день памяти «Белые журавли» надо превратить в день братства, единства дагестанских народов. И все они, я уверен, хорошо это воспримут.
— Все наши национальные движения, как я знаю, стараются привлечь на свою сторону интеллигенцию. Вероятно, и к вам поступали подобные предложения. Пытались ли вы оказать свое влияние на Аварское национальное движение?
— Мое влияние — это мои книги. Кто понимает их, тот слышит меня. А кричать на митингах я не могу. Да криком ничего и не добьешься. Своим пером я утверждаю аварцев в дагестанской семье, а всех дагестанцев — среди других народов России. Моя предпоследняя книга — «О бурных днях Кавказа». Только что вышла и последняя — «В полдневный жар…"
— Вы объехали почти весь мир. Скажите: вы чувствовали себя за рубежом представителем великой страны, одержимой великой идеей или страны, находящейся в плену великого заблуждения?
— И то, и другое. В таких поездках лучше понимаешь свои достоинства и недостатки. В своей последней поездке мне было особенно больно. Раньше нас любили или ненавидели, но с этим можно было спорить. Теперь же я наблюдал холодное равнодушие и даже презрение. Получается, что пальцы на руке у нас есть, а кулака нет — не сжимаются пальцы в кулак, хотя и должны, в этом все дело. Как представитель страны я стал за рубежом неинтересен, хотя, как Гамзатов, может быть, и да. Надо такое положение исправлять.
— Но что изменилось? Еще совсем недавно в Дагестан чуть ли не толпами съезжались иностранцы, потому что здесь живет Расул Гамзатов, а теперь этот поток схлынул?
— Нет, почему. Сейчас у меня испанка гостит, из Америки пришел запрос о приезде на юбилей. Так что иностранцы по-прежнему проявляют внимание
— За рубежом регулятором литературной табели о рангах является, как и в других сферах общественной жизни, рынок. Он раздает приоритеты, голосуя за них тиражом проданных книг. Сыграет ли он такую роль и у нас?
— К сожалению, к зарубежному костюму дагестанский кинжал не подходит. Дагестан многоязычен, а народы его малочисленны, и никогда книги, издаваемые на языке каждого из них, прибыльными не будут. Дотации здесь необходимы. Поэтому — либо они станут выделяться, либо Союз писателей надо распускать.
— Читал недавно, что в Уэльсе живет народность, насчитывающая всего З00 человек, и у них есть писатель, пишущий на этом языке романы. Они как-то выходят из положения…
— У них есть деньги, и они поощряют всех, кто способствует развитию языков малых народов. В свое время я и Сильва Капутикян получили в Италии за это премии. Представляете: итальянцы наградили меня только за то, что я пишу на аварском языке, а мы наградили татских писателей? У них ведь всего 15 тысяч читателей. Или табасаранских? Или каких-нибудь других? Ведь нет же!
— На себе лично вы ощутили новую рыночную ситуацию?
— Еще как. Шесть лет издают мой трехтомник, и если бы не правительство и юбилей, он бы так и не был издан. Я стал юбилейным поэтом, и это обидно. «В полдневный жар…» лежала в издательстве четыре года, и, пока Дагестан не скупил к юбилею весь тираж, книга не выпускалась в свет. Чтобы издать произведение, нужно самому платить деньги, или это должен сделать добрый банкир, твой спонсор. Это унизительно, оскорбительно для писателей, особенно — старшего поколения. Могу ли, скажем, я пойти к банкиру с просьбой заплатить за издание моей книги деньги? Или кто другой, убеленный сединами? Нет, конечно.
— Есть ли еще у вас неизданные книги?
— Самая последняя книга — «Колыбель у камина», она выходит на аварском языке. Трехтомник же — избранные произведения, в нее, например, не попали стихи о Кубе, говорят, сегодня они не годятся. Согласен, если это плохие стихи, но если нет, какая разница, о Кубе они, об Аргентине или Аляске? Выходит, есть цензура. И для меня безразлично, коммунистическая она или демократическая. В любом случае она препятствует моей встрече с читателем и для меня неприемлема. Но я был вынужден согласиться, иначе трехтомник бы не вышел. Вот вам и свобода слова.
— Да, много у нас диковин… А не может ли, на ваш взгляд, наряду с переоценкой политических деятелей, подобная метаморфоза произойти с недавними литературными авторитетами?
— С литературными — нет, ведь их оценивает не правительство, а читатель, а он постоянен в своих пристрастиях, все у него зависит от личных вкусов, симпатий или антипатий. Вот Пастернак, например, со мной останется всегда, а Бродский меня не трогает. И потом, нельзя ведь, как нередко происходит, всерьез считать человека поэтом лишь на том основании, что он живет за границей, или на том, что раньше дома он не печатался. Талант не зависит от количества наград или репрессии. Еще Михоэльс сказал, что талант как деньги, либо они наличествуют, либо, увы… Слава Богу, вопрос о наличии или отсутствии у литератора таланта читатель решает для себя сам и предписания сверху тут бессильны.
— Работали ли вы за письменным столом вчера, позавчера, если да, то над чем?
— В последние дни, к сожалению, это почти не удается, хотя я всегда работаю много. Но конкретно вот сейчас… Сейчас я больше смотри кино. Стихи — это музыка, живопись, любовь… Предмет любви у меня есть, но холст сейчас остается чистым. Я недавно исписал о любви Махмуда три тетради, но остановился, поняв, что лучше самого Махмуда сказать о ней не смогу. А ведь у него была потрясающая любовная история, ничуть не менее интересная, чем у Ромео и Джульетты, Лейлы и Меджнуна, Тагира и Зухры. Может, нельзя было и ставить перед собой такую цель. Как говорил Пастернак, лучшие стихи — случайные. Пишу я также книгу под названием «Страна». Это стихи, проза, заметки бывшего депутата… Будучи поэтом Родины, я решил попытаться стать и поэтом Страны.
— Помню, вы говорили раньше о своем намерении написать книги под названием «Конституция Дагестана»; «Энциклопедия Дагестана». Этот замысел так и не реализовался?
— Рукопись «Конституции…» никак не могу найти после перевозки из Москвы своего архива. Надеюсь, все же обнаружить ее где-нибудь и тогда включу в книгу «Дагестан», которая тоже в работе. Мечтал написать и «Календарь», и «Энциклопедию». Эти названия говорят сами о форме и жанре задуманных книг. Но я переоценил свои силы. Не знаю, чего мне не хватило: здоровья, таланта, образования или всего вместе, но ничего не вышло. А может, просто жаль было отдавать работе время, которое я провожу с друзьями. Я как-то уже просил прощения у стихов, у женщин, у друзей, что краду у них свое время, перераспределяя его постоянно между ними. Да, все больше и больше не хватает времени и здоровья, а я все продолжаю строить планы, как будто собираюсь жить вечно.
— Истинный поэт, как справедливо было сказано, живет вечно. Надеюсь, вы, как и читатель, не обвините меня в лести, но я искренне уверен, что благодаря вашему таланту Дагестан стал известен миру, и только одно это заслуживает золотых букв в его истории. Кстати, сколько у вас вышло книг?
— Не знаю. Никогда не считал ни книг, ни денег. Собственно, у меня всего три книги: та, что написал, та, что пишу, и та, что еще не написана.
— Спасибо за беседу, Расул Гамзатович. Сегодня вы один из самых авторитетных в Дагестане людей, пожалуй, самый авторитетный. Скажите в заключение нашего откровенного разговора: что бы вы сейчас сделали, обладай вы в республике безоговорочной властью, что нужно в первую очередь сделать сегодня всем нам, дагестанцам?
— Ответ прост: я сделал бы то, что делаю сейчас, сидя в своем кресле. Что делать всем нам? Легче сказать, чего не делать: нам не следует вести себя так, чтобы в противовес возникали народные движения, нам не нужны соревнования умов, мы не должны удовлетворять личные амбиции. Выступая на Конгрессе народов Дагестана, я говорил, что в моей Конституции республики всего семь статей: мужчина, женщина, старшие, младшие, гость, друг, сосед. Если мы станем соблюдать эти статьи, нам не потребуются конституционные комиссии. Мой праздник — единство народов республики, их дружба с другими народами. А более всего боюсь — их разобщенности. Братство разных людей не уничтожает мой язык, а подчеркивает, укрепляет мою национальную самобытность, придает ей особый вес и особую значимость. Давайте спрашивать совета у природы и своей истории, заглядывать в свою душу и сердце. Пусть нашими помыслами руководит только совесть. Вассалам-вакалам!
«Новое дело»,
№32, 10 сентября 1993 года.