Лаборатория поэта — мир. Степь и поле, роща и небо, скалистый берег и цветущий сад.
А что в кабинете? Если говорить о Расуле Гамзатове, то в его кабинете — творческий беспорядок. Большой стол завален книгами, рукописями, раскрытой лежит записная книжка, на ней — ручка (что-то записывал до моего прихода), рядом стопка белоснежной мелованной бумаги. На полу, вдоль стены — стопка книг. Беру в руки одну: толстая, увесистая, прекрасно издана и оформлена.
— Второй том моих избранных сочинений, — поясняет Расул Гамзатович. — Совсем недавно выпустил Даггиз. Всего будет три тома. Это на русском языке. А на аварском вышел однотомник «Колыбель у камина».
Две стены кабинета занимают книжные полки. На одних — чёткий ряд собраний сочинений классиков. На других — рабочий беспорядок.
— Расул Гамзатович, а где же ряды ваших книг? Что-то я их не могу найти…
Он улыбается:
— Здесь, на полках, — и свои, и не свои. Забирают же у меня, просят. Отказать не могу. Из прежних книг почти ничего не осталось.
Дочь поэта — Салихат подтверждает: недавно приобрела на книжном развале книгу отца, которая давно стала библиографической редкостью.
— У меня книги и в другой комнате, — говорит Расул Гамзатович. — Здесь не все… Там намного больше.
— Изданное на иностранных языках тоже просят?
— Да, как подарок.
— А на каких языках, кстати, выходили ваши книги?
Задумывается. Потом медленно перечисляет:
— На английском, французском, немецком, испанском, итальянском, турецком, арабском, болгарском, чешском, польском, венгерском, румынском, албанском, корейском, китайском, бенгальском, урду, фарси, финском, шведском, японском, монгольском, на всех языках республик бывшего Советского Союза… Я к переводам отношусь равнодушно. Но отдельными переводными изданиями горжусь. Вот, к примеру, замечательный польский писатель Ежи Еживечич перевёл «Мой Дагестан».
Конечно, приятно, когда твои произведения переводят на другие языки, но я от этого не в восторге. Ведь многие книги переводились из политических, идеологических или иных соображений.
— Но разве не приятно, когда книги выходят на разных языках мира? Поэт становится известным.
— Мне неприятно, когда состоятельность поэта определяется количеством переводных книг. Среди них много бывает случайных. Если у тебя нет признания в Дагестане, никакие переводы не спасут от гибели поэта. У меня ведь тоже первые книги вышли в Москве и пошли разговоры, что переводчики многое делают. А поэтом я стал, когда аварцы признали, потом уже и Москва признала. Признанное произведение — это для меня праздник и счастье. Самая первая книга? (Задумывается.) Я перевёл поэму Александра Жарова «Керим». Это было в 1941 году. Она сейчас — библиографическая редкость. А первая своя, плод раздумий, вышла на аварском языке в 1943 году, мне было тогда двадцать лет. Называлась «Горячая любовь, жгучая ненависть». По сей день стихи из той книги поют наши певцы.
В 1945 году я поехал учиться в Литературный институт имени Горького и здесь познакомился с будущими переводчиками Гребневым, Козловским, Липкиным, Снеговой, через них со Звягинцевой, Обрадовичем… В институте был первым дагестанцем. Читал на аварском языке свои стихи. Однажды руководитель семинара Павел Антокольский предложил студентам перевести «Дингир-Дангарчу». И лучший перевод оказался знаешь у кого? У Гребнева.
Самуил Маршак, прочитав книгу «Год моего рождения», пригласил меня к себе и сказал: из этой поэмы останется «Дингир-Дангарчу» (а «Дингир-Дангарчу» составлял часть поэмы).
В 1947 году Гребнев и Козловский приехали в Дагестан, и благодаря им впервые в Махачкале вышла моя книга на русском языке «Земля моя». Её обсуждали в Союзе писателей СССР, она получила хорошую оценку. В обсуждении приняли участие и выступили известные поэты Смеляков, Ошанин, Долматовский, наш Хашаев. По рекомендации Союза писателей дополненная, она была издана в «Молодой гвардии» в 1948 году под названием «Песни гор». Тогда же Сергей Городецкий перевёл мои небольшие стихотворения. Ты знаешь, наверное, что он был другом Сергея Есенина. Мне было странно и страшно зачастую: вот сижу рядом с друзьями Владимира Маяковского, Сергея Есенина… Я должен быть им ровней, достичь их высот…
— Но Вы и достигли.
— За поэму «Год моего рождения» я получил Сталинскую премию 3-й степени. Фадеев читал её, она понравилась ему. Он сказал об этом Сталину, а Сталин рассудил по-своему: сначала старшему, а затем младшему по возрасту. Отец получил в 1951 году за 1950-й, у него была премия 2-й степени. Я получил в 1952 году за 1951-й. Мне было в ту пору двадцать девять лет.
— Награды не вскружили голову?
— Равнодушно принимал хвалу и хулу. И научился не оспаривать глупца, по совету Пушкина. Бывало, что награждали и не за самые лучшие произведения. Получал за имя. Из наград горжусь теми, которые получил за «Журавли», «Берегите друзей», «Последнюю цену», «Горянку».
На стенах кабинета — картины, на некоторых из них, как говорят, печать времени. Одна из них — «Шамиль». Чувствую, Расул Гамзатович обрадовался, что я заметил её. Портрет «Шамиля» ему подарил Павел Антокольский, а автор картины — дядя Антокольского, который был художником у Льва Толстого. В своё время Павел Антокольский был обвинён в космополитизме. Узнав об этом, Гамзат Цадаса велел сыну поехать в Москву: это твой учитель, сказал мудрый Гамзат Цадаса, ему сейчас тяжело, поезжай к нему. А в ту пору у Расула гостил Гребнев. С ним и поехал. Принял их Антокольский с радостью, в этот день были у него Самед Вургун и Микола Бажан. В завершение беседы Антокольский говорит: «Расул, у меня есть для тебя хороший подарок, дам, когда тебе исполнится пятьдесят лет». Но тут вмешалась его жена: «Мы не знаем, какой он будет в пятьдесят лет, подари сейчас». Вот так «Шамиль» из усадьбы Льва Толстого оказался у Расула Гамзатова.
Рядом, ниже, портрет Гамзата Цадасы. Вышит шёлком. Работа известной всем махачкалинцам мастерицы Гавриловой.
Тут же рядом картина «Шамиль с наибами» Халилбека Мусаясула.
В углу комнаты, на стене — музыкальные инструменты. Поймав мой удивлённый взгляд, Расул Гамзатович смеётся.
— Это чунгур Сулеймана Стальского. За год до смерти поэт подарил его Эффенди Капиеву. У Капиева чунгур висел в кабинете на стене. Он сравнивал его с гнездом птицы. Когда мне исполнилось шестьдесят лет, Наталья Капиева преподнесла чунгур мне, сказав: не найду более достойного дагестанца. Другой музыкальный инструмент — тоже чунгур — вручил мне джамаат, когда я получил премию имени Батырая. А комуз мне подарил Казияу Али. Абуталиб оставил мне свою свирель…
— А Вас никто не рисовал?
— Глазунов хотел, но я не умею позировать. Тогда он сделал портрет Заремы. Лепил мой бюст Кербель. Очень хотел лепить Вучетич. Правда, удалось нарисовать мой портрет Салахову. И ещё… — он весело смеётся, — самым лучшим и удачным я считаю карикатуры Кукрыниксов.
— Над чем Вы сегодня работаете?
— Решил поднять камень, который не мог поднять, — «Дороги и годы». Книга будет состоять из нескольких частей. Первая часть — вступление. Вторая — «Чёрный ящик». Третья — «Третья жена». Четвёртая — «Разговор с часами». Пятая — «Ласточка в Кремле» и так далее.
Сейчас вот смотрю и не пойму — Дагестан мой или чужой. Об этом думаю и пишу. Но времени не хватает, здоровья не хватает, денег не хватает, хотя любовь есть и таланта достаточно. Мысль бежит, а руки слабеют…
Беседовал Феликс БАХШИЕВ
«Литературная Россия»,
13 апреля 2001. № 15 (1991)