— Вы с надеждой смотрите на происходящее?
— Я большой пессимист и уважаю пессимистов. Мы много страдали от оптимистов. Эти телефонные поцелуи и митинговая любовь… от этого детей не бывает. Сейчас воюют молодые — с большим оптимизмом. Старики, по-моему, жалеют об этом. Я рад, что я никого не убивал.
— Вы были в Мекке?
— Три раза. Я был в Саудовской Аравии по приглашению короля еще тогда, когда у СССР не было дипломатических отношений с этой страной. Я был в Эмиратах, сестра эмира оказалась моей поклонницей и сделала мне приглашение в Саудовскую Аравию. Тогда они были удивлены, что я купил Кораны для дагестанцев. Я принимал участие в первом заседании по установлению дипломатических отношений.
— Вы соблюдаете все, что требует ислам?
— Нет. Моя дочь звонит и проверяет, молился ли я.
— А что из требований ислама Вам кажется самым важным: вера, хадж, милостыня, молитва?
— Я думаю, что вера в единого Бога — это главное.
— О чем Вы сожалеете?
— Я сожалею о том, что дал себя обмануть. Торопился судить обо многом, к чему не был подготовлен. Мне было 23 года в 1947 году, и я выступил на митинге с осуждением Ахматовой и Зощенко. Меня отец спросил: «Ты их читал?» — Я ответил: «Не читал» — «А что тебе тогда надо?", — сказал он.
— Вы когда-нибудь думали, чем человеку, пережившему советское время оправдаться на Страшном суде?
— Человек волен совершать хорошие или плохие поступки в любое время и при любом строе. Даже в самой благоприятной обстановке подлец совершает подлость. Честный же человек остается таковым, не взирая на обстоятельства. Что касается меня, то в рай мне попасть, наверное, нельзя. В ад — тоже не хочется. Может быть, мне найдут какой-нибудь промежуток между ними? Хотя середины там и нет. А в жизни можно искать золотую середину, признавать человека со всеми его недостатками. Человеку свойственно ошибаться. Но недостатки нельзя путать с подлостью. Из советского времени не нужно делать пугало, оно ушло вместе со всем плохим и хорошим, что в нем было. А подлость не исчезла, как и не исчезла честь. Мы все спутали. Надо помнить, что страна — это не то же самое, что государство, а Родина — не то же, что страна. Увы, за плохим в нашей жизни в последнее время чаще всего не наступает ничего хорошего. Так что я пессимист и в этой жизни, и в той.
— Расул Гамзатович, что Вы сейчас пишете?
— Я пишу поэму «Дороги и время». Мы часто дороги меняли — ленинский путь, сталинский, ельцинский… Но нельзя менять Божью дорогу.
Сейчас пишу главу о моей жене. О жизни, о смерти, о молодости, о старости. Раньше в литературе поднимались такие большие темы как война и мир, преступление и наказание, отцы и дети, былое и думы. Русская литература спрашивала — а судьи кто, кто виноват, что делать, что день грядущий нам готовит. А я писал о любви к женщине.
— Но ведь и «Журавли» были написаны?
— «Журавли» — это не столько литературное явление, сколько жизненное. Это прежде всего символ нашей памяти о погибших. Сейчас в мире около 30 памятников, по мотивам «Журавлей». Я просто попал в болевую точку этим стихотворением. И оно стало песней. Мне очень повезло с переводчиком — Гребневым. У меня были «джигиты», а он сделал «солдаты». И этот образ стал близок всем.
— А кто сейчас Вас переводит?
— Никто. Старая переводческая школа закончилась. Если бы ее не было, то не было бы Кайсына Кулиева, Мустая Карима, Давида Кугультинова, меня не было бы тоже. По-русски я писать не умею. Раньше, в молодости, писал доклады. У меня были прекрасные переводчики — Сергей Городецкий, Илья Сельвинский, они мои плохие стихи переводили хорошо.
— А с кем из писателей Вы сейчас поддерживаете отношения?
— С Сергеем Михалковым, каждую неделю звоним друг другу.
— Вам понравилась новая редакция гимна России?
— Я не читал новых слов. А мелодия хорошая. Старое не должно обязательно заменяться новым. Хорошо, что возвращен Бунин, но это не значит, что мы должны забыть Горького. Коран — это книга тысячелетия, ни одной буквы не изменено. А гимны и поэзия меняются, как погода.
— Вас не приглашали в конкурс на гимн?
— Когда-то я написал о Дагестане:
«Посвящу тебе звонкие гимны,
И слова, превращенные в стих.»
Меня просили написать гимн Дагестана. Но в этом жанре, увы, нет места для настоящей поэзии.
— Есть для Вас вопросы, на которые Вы ответы так и не нашли?
— Есть. Мы надеялись, что придет демократия, исчезнет цензура и литература станет хорошей. Цензура исчезла, но почему же тогда не появилось ни одной крупной и значимой для литературы вещи: поэмы, повести, романа, ни одного нового имени? Почему все уехали? Почему Евтушенко, Коржавин живут на Западе? Откуда такое повальное бегство? Может быть, я со своими ослепшими глазами делаю неправильные выводы? Но ничего того, что бы меня взбудоражило в современной литературе, я не нашел. Поиски есть, находок нет.
— Вы считаете, что великие ушли?
— Надо быть не великим, а взрослым. Надо отвечать за слово и страну. Мне кажется, теперь время шарлатанов и налетчиков. Шарлатану не надо ни за что отвечать. Ни в литературе, ни в жизни. Если бы я знал, почему это происходит, я бы написал об этом. Вы там в центре сидите — может вы знаете?
— Мы там ничего не видим. Живем на равнине и в суете.
— Жаль, мы только начали говорить… А на хороший разговор нужно два дня, ни меньше.
Вопросы задавала Надежда КЕВОРКОВА
«Новая газета»,
№ 32 (770) 6 — 12 мая 2002 года.