Юбилейная дата значительной личности и связанные с этой датой торжества — это не просто дань таланту и труду одного человека, каким бы знаменитым он ни был. Я в юбилейной дате уважаемого народом человека усматриваю еще один повод для размышления над развитием духовного мира и всей культуры этого народа, мысли и чаяния которого выражает любой сколько-нибудь значительный художник, писатель, композитор или государственный деятель. Потому что творческая деятельность такого человека всегда была и остается духовной опорой его народа, потому что в нем как в зеркале отражаются неиссякаемая сила и энергия народа, нелегкие дороги его жизни, его радости и печали, красота и мелодия — колыбельное начало быта и культуры народа.
Свидетельство этому — многострадальная жизнь и многокрасочное творчество наших дореволюционных народных поэтов и певцов. Вся их жизнь, жизнь Етима Эмина и Ирчи Казака, Батырая и Махмуда — это путешествие в жизнь народов Дагестана, это завоевание сердец родных горцев зажигательным словом и глубокой мыслью. Они познали людей, и в этом отношении для современных писателей и поэтов нашей республики они остаются высоким примером.
Обращаясь к запоздалой весне Дагестана, однажды Батырай воскликнул: «Входи же, тебе я поверю!» Вслед за ним Махмуд сказал: «И, если, весне уступив, закатится зима, тебя обниму я или в могилу сойду».
К сожалению, эти певцы и выразители чувства наших народов не дождались великой весны — Октябрьской революции. Но власть Советов вернула народам Дагестана чеканное слово и сокровенные мысли его сынов. Советская власть устами Ленина сказала об искусстве Дагестана: «Такое искусство не угаснет, оно останется в веках».
Для нас и еще для многих поколений имена классиков дореволюционной и советской дагестанской поэзии останутся символическими вершинами, которые возвышаются друг из-за друга и, словно могучие сказочные братья, опираются на плечи друг друга. Высока их заслуга перед отчим краем и своим народом. Бесконечна наша любовь к ним. Нам повезло, что и мы допущены на их поэтический годекан. Мы счастливы оттого, что имеем неограниченные возможности воздать им дань нашего восхищения и нашего удивления, нашей признательности и нашего уважения. Мы счастливы оттого, что они — наши отцы, наши наставники и наши великие предшественники. Они отдали свою великую любовь и нравственную силу малым народам и завещали нам быть отважными сыновьями храбрых отцов. Таких отцов, таких предшественников их дети и продолжатели их дела не должны забывать, и мы не забываем.
Общественность Дагестана помнит, как несколько лет тому назад писатели республики праздновали столетие Сулеймана Стальского, Махмуда из Кахаб-росо и Гамзата из Цада, стопятидесятилетие Омарла Батырая и Ирчи Казака. Теперь празднуем столетие мастера лакской литературы Абуталиба Гафурова — отменного хлебосола, тонкого рассказчика, подлинно народного поэта. Он вечно молод и останется в наших сердцах как бессрочный паспорт таланта и подвига своего народа, как вечное удостоверение личности немногочисленного народа Дагестана.
Сам Абуталиб говорил, что когда явится к нему смерть, то этой «старушке» он отдаст свое бренное тело, но ни в коем случае не отдаст своей любви. Абуталиб также говорил, что смерти он отдаст свое тело, но сердце он оставит своему народу, чтобы горело оно, как яркий факел.
В своей книге «Мой Дагестан» я сделал попытку при помощи художественных средств дать образ дорогого для меня Абуталиба, народного мудреца, честного труженика, чуткого человека. Люди, лично незнакомые с Абуталибом и с его творчеством, часто спрашивали меня: «Абуталиб —это реальный человек или выдуманный образ? Кто же Абуталиб?» На этот вопрос я всегда отвечал и теперь отвечаю: «Абуталиб — это Абуталиб». А если говорить суммарно, то за плечами Абуталиба стоит долгая и честная жизнь человека, коммуниста и поэта. До Октябрьской революции, до установления в наших горах Советской власти жизнь Абуталиба ничем не отличалась от жизни сотен тысяч таких же, как и он, горских бедняков. Она, эта жизнь, была сплошным мытарством.
Лудильщик и подмастерье, зурнач, отходник и промысловик на рыбных отловах, он говорил: «В поле я научился песни петь, за отарой баранов и стадом телят научился я мастерить свирели и играть на них. Голод научил меня говорить, беды же — стихи слагать. Босые ноги научили меня шить чарыки, а бедность — паять и лудить. Холод и ветер заставили меня стать каменщиком и возводить стены».
Действительно такой и была жизнь Абуталиба Гафурова.
Однажды во главе с Абуталибом писатели ездили в его родной Кумухский район. На одном высоком повороте дороги Абуталиб вскинул вперед руку с крючковатыми, пожелтевшими от папиросного дыма пальцами и сказал:
— Вон в том ауле родился я. Сейчас в хороших домах живут хорошие люди. А раньше, в годы моего детства и молодости, он был похож на изглоданную собаками кость.
Там, вдалеке, на солнцепеке стоял маленький аул Шуни, где родился, страдал и откуда вышел в большую жизнь Абуталиб Гафуров. Он родился от второй жены бедняка Абдул-Гапура и оказался в доме восьмым ртом. Отец его всю жизнь работал на чужих людей, и когда в сакле с голыми, покрытыми копотью стенами заплакал новорожденный, единственное, что мог этот бедняк подарить сыну, — так это звучное имя Абуталиб. Абуталиб говорил: «Хоть был я самым маленьким в доме, но воз, что должен был возить, и работа, которую должен был делать, никогда не бывали маленькими. Когда отправляли работать, мое имя было: «Беги, Абуталиб», когда же подходил час еды, то мое имя было: «Стой, Абуталиб». Надо было уступить очередь старшим, надо было уважать их. Но после старших ничего не оставалось.
Десятилетним мальчиком был Абуталиб, когда отец отправил его с лакскими лудильщиками-отходниками на заработки в Грузию. Через семьдесят лет, когда мы с ним ездили в Тбилиси на юбилейные торжества грузинского писателя, Абуталиб рассказывал мне о своих мытарствах в захудалом городишке Телави. Он вспоминал о муках, выпавших на долю маленького подмастерья, когда по крутым, опасным тропам гор он шел, погоняемый хозяином. Вспоминая об этой дороге, Абуталиб сказал: «Бредущий по этим тропам, я, наверное, был тогда похож на дырявую, разбитую и сильно помятую кастрюльку, которую за ненадобностью чабан вышвырнул из шалаша. То пинком, то палкой катил меня вперед мой хозяин через аварские горы в сторону Грузии. Ноги мои, словно тиски, сжимали вчера промокшие от дождя, а сегодня пересохшие чарыки из недубленной телячьей кожи».
У Абуталиба есть поговорка: «Один посылает вниз, другой посылает вверх». «Говоря это, я имел в виду собственную жизнь до революции», — вспоминал Абуталиб.
Я не смогу удержаться от соблазна процитировать несколько небольших отрывков из воспоминаний Абуталиба Гафурова о своем обездоленном детстве, в котором ему не на кого было опереться, и потому столь горестном и одиноком:
«… Облака лежали на горах, словно еще не проснулись. А я в это время, одетый в куртку из серого местного сукна, пестревшую черными и грязно-белыми заплатками, в полуистертой папахе, с белыми пятнами там, где вытерлась шерсть, с сумкой через плечо, ремешок которой связан уже двадцать раз двадцатью узлами и в которой лежало на донышке немного толокна, я в это время пас телят и ослов на южном склоне горы, немного повыше нашей сакли.
Ноги мои тогда от постоянной ходьбы были похожи на самую сыромятную черную кожу. Никто не узнавал, обут я или нет, разве только в тех случаях, когда я случайно спотыкался о камень и на ногах у меня выступала кровь.
Вечером, когда я возвращался домой, моя мать, присев у коптилки, заправленной черной нефтью, старалась иголкой вытащить из моих ног накопившиеся за день занозы, а потом из разбитого кувшина смазывала мои ноги все той же нефтью.
Однажды утром я проснулся от сильного стука и встал с циновки. У края крыши я увидел отца. Деревянным молотком он колотил кусок телячьей шкуры, стараясь ее размягчить. На локте его в такт ударам развевался лоскут рваной рубахи. Мать упрашивала отца бить телячью шкуру на улице, так как от ударов обсыпались обветшалые стены сакли.
Отец сшил чарыки с черными полосками прилипших волос, с белыми пятнышками кожи, выскобленной ножом, и сказал, чтобы их смазали нефтью».
Вот так Абуталиб первый раз в жизни надел столь знаменитые чарыки и, оставив дома еще семь «маленьких ртов», отправился искать свое место в жизни, свою долю в ней.
Я позволил себе процитировать эти прозаические отрывки из воспоминаний Абуталиба еще и потому, что за плавной, спокойной ритмикой речи рассказчика приятно видеть настоящего мастера, наблюдательного художника. Рассказы-притчи — это маленькие окна, через которые уже старый поэт с грустью, с печальным юмором смотрит на прожитую им сложную, драматическую жизнь. В этих небольших новеллах-миниатюрах Абуталиб встает перед нами неутомимым и неунывающим скитальцем, настойчиво ищущим свой хлеб и свою судьбу. Старый поэт признавался, что в ту пору ему и ему подобным подмастерьям досыта поесть удавалось лишь три раза в год. И то случайно. Жадные и жестокие хозяева мастерских беспощадно эксплуатировали труд малолетних мальчишек и отроков. В далеких горных аулах они искали сметливых, здоровых и бойких детей, обманывали посулами их родителей-бедняков, забирали в подмастерья, а потом, выжав все соки, отправляли к родителям. С раннего утра до позднего вечера — в захламленной, продымленной мастерской. А голодная ночь — среди тряпок на циновках. Для Абуталиба это была первая из пяти школ жизни, школа неблагодарная, изнуряющая душу и тело. Очень просты, но ярко беспощадны стихи старого поэта, который и в счастливой старости с содроганием в душе вспоминает об этом первом уроке, полученном в детстве:
Умел разводить огонь,
Умел раздувать я мех,
Но, если делал не так,
Били меня при всех.
Было мне десять лет,
Не хватало силенок мне.
Хозяина злые глаза
И сейчас я вижу во сне.
В новеллах-воспоминаниях Абуталиба о суровой школе жизни проза перемежается со стихами.
«В мастерской я узнал, — рассказывает Абуталиб, — что такое железо, узнал, что такое сталь, как придать им мягкость, гибкость или твердость, как сталь закалить. Всему этому я научился за один год, но сам я стал похож на весь источившийся точильный камень».
Образность речи Абуталиба, по сути, высоко профессиональна. Не выдумывая метафору, он говорит образами так, будто лежали они всегда рядом с ним, будто стоило лишь руку протянуть к ним. Это происходит потому, что он вглядывается в прожитую жизнь, как в зеркало своей души. «Я узнал, что такое железо, узнал, что такое сталь…» Образность здесь не внешняя, а внутренняя — она в подтексте. Он смотрел на вещи, на жизнь, на ее явления зорко, как орел. Мальчишку, который целый год был занят изнурительной работой в мастерской лудильщика-кузнеца, он сравнивает с источившимся точильным камнем.
Скитания Абуталиба по беспросветной жизни и постижение школы жизни продолжаются. Отроком он кинулся в эту жизнь с каким-то отчаянно-веселым задором, будто бросал вызов ее напастям. С таким же задором, словно не согнувшийся под ударами судьбы боец, он рассказал нам о том времени, о своих мытарствах.
Когда Абуталиб рассказывает о своих скитаниях в поисках хлеба, в речи его, как и ремесле лудильщика, нет недоделки. Абуталиб отлично владел тайной сжатости и талантливо подмечал все любопытное и диковинное в жизни.
— Как ты думаешь, Расул, — спросил он меня однажды в Союзе писателей, — овец пасти легче или ослов?
Я недоуменно посмотрел на него, не понимая подтекста его вопроса, но зная, что за таким началом что-то кроется.
Абуталиб же продолжал: «После того, как злой мастер целый год трепал мою душу и тело, после того, как я прошел тот же курс, что проходит железо, чтоб стать серпом и кинжалом, после того, как я прошел следующий курс школы жизни и тонкими ногами с утра до ночи месил саман в Костеке, я взял шапку и пошел пасти аульских овец. Овцы сразу поворачиваются, если ты свистнешь или крикнешь на них даже издалека, тем более бросишь камешком. Осел же, хоть из пушки пали над ухом, он и не шелохнется, пока не подойдешь и не ударишь его палкой по спине.
Ослы не понимают музыку, они глухи к прекрасному. Овцы же, как зачарованные, слушают мелодии чабанской свирели. Вот почему я отказался пасти ослов и стал пасти овец», — так закончил Абуталиб свой неожиданный рассказ, а сделать выводы из него позволил мне самому…
Да, путь мастера к вершине был действительно трудным. Однажды старый чабан Магаллы показал ему место, где можно срезать для свирели горный камыш. «Я пробрался туда, — говорил Абуталиб, — по узкому и крутому месту, делая ножом ступеньки, чтобы поставить ногу».
Я не хотел бы произнести здесь любимое молодыми современными поэтами слово — Парнас. Я хочу просто, как Абуталиб, сказать, что на гору, на вершину поэзии труден подъем. Приходится высекать ступеньки, чтобы поставить ногу. Об этом не раз говорил Абуталиб молодым литераторам. И если бы отрок Абуталиб поленился бы подняться по такой тропе до заветной цели, если бы он своей рукой не смастерил бы эту свирель, то взволнованное дыхание Абуталиба, его душевный порыв, его мечты и любовь не услышали бы люди в окрестных горах и он остался бы, как он сам говорил, лишь хорошим свистуном. Я вижу его, стоящего на высокой горе, опершись на чабанскую палку. Перед ним пасется пестрая отара. Ему видно все вокруг. Восторженный и гордый, он играет на своей свирели. Он еще не вышел из отроческого возраста, но песня его — песня о стремительной, о неотразимой юности.
Песню свирели Абуталиба услышали каменные аулы, услышали люди. И его приглашают на свадьбы, на дружеские пиры молодежи. И ему вручают чарку, первую чарку, завоеванную песней.
«Я выпил и запел, — скажет потом Абуталиб. — Но муллам, сидевшим там, моя песня не понравилась. Один из них, чтобы затмить бедного пастуха, спел песню, в которой поносил меня. Он закончил свою песню:
Прежде чем песни петь,
Научись за столом сидеть.
Чем орла воспевать стихом,
Научись кричать петухом.
После него вновь запел Абуталиб:
Пусть у орла
Грозен полет,
Пчела мала,
Но приносит мед.
Пусть у орла
Грозен полет,
Но от орла
Только помет.
Не знаю, был ли похож мулла на орла, но маленькая пчела, приносящая мед, — это и есть образ народа, извечного труженика. Сказано неожиданно, метко и оригинально. В горской поэзии, воспевающей орла, как символ отваги и гордости, впервые появляется нотка, которая ниспровергает этот устойчивый символ, которая низводит царя неба над горами до птицы, от которой только помет,
— Да здравствует новый певец! — закричала в тот день аульская молодежь, захлопав в ладоши. Это действительно так и было. Но эти похвалы не могли прокормить тех, кто остался в доме отца Абуталиба.
— Из тебя получается не мастер, — сказал отец, — а всего лишь певец на свадьбах.
И снова Абуталиб уходил на заработки, продолжая свою нелегкую учебу в суровой школе жизни, о которой он так проникновенно писал в своих притчах.
О прозе этого мастера-аксакала мне хочется сказать особо.
Проза Абуталиба законченна и отделанна. В своей краткой, но броской речи он всегда контрастен. Вспомним зеленую весну в горах и копотью залепленный потолок в его сакле. Зеленая трава, синие цветы, журчащие ручьи, а на их фоне черные сосульки на потолке сакли. В прозе своей Абуталиб одновременно и лирик, и комик, и точный деталист. В ней много воздуха и пространства. Метафоричность Абуталиба — не просто образность речи, мышления, а стенография большой личности, скоропись ее духа. Проза его — это ритмика движения чувства и мыслей личности, ставшей свободной, личности, не творящей себе кумира и не сотворяющей из себя кумира и благодаря этому искренней и многослойной.
Я подкрепляю эту свою мысль примером. Говорит Абуталиб:
«Было бы слишком долго рассказывать подробно, как мыкался я по свету за куском хлеба. Стал я взрослым, женился, научился самоучкой грамоте, а все не удавалось мне даже обуться как следует, и все я ходил в чарыках не лучше тех, что сшили мне когда-то в дорогу… А в мире уже близились великие перемены. Я услышал слова «Революция», «Ленин»…
Другой, может быть, действительно, начал бы рассказывать подробно. Абуталибу было о чем рассказывать, но в той суровой школе жизни он не был научен многословию. Поэтому, сообщив об ожидавшихся великих переменах, Абуталиб сразу ринулся в гущу событий. У него был заветный мешок муки в запасе. Отдал он эту муку за винтовку и сказал: «Пригодится!»
В то время Абуталиб лудил, мастерил, батрачил в Карабудахкенте. Там и стоял партизанский отряд. Абуталиб рассказывал: «Что же, винтовка есть, чунгур и барабан есть, сам я тоже готов, не хватает только мне добрых товарищей…» Пришел я к начальнику отряда и сказал: «Ищите хорошего барабанщика? Будет у вас в отряде музыка».
Лишнего слова в этом безыскусном рассказе нет, как не было лишней медяшки в захудалых карманах скитальца Абуталиба Гафурова. К революции его привела школа жизни, из революции он вышел победителем, строителем новой жизни.
Старая жизнь загнала в подвалы Абуталиба и многих талантливых горцев. Революция и Советская власть вывели их из подвалов, вручили им перо. И вот тогда безымянный дагестанский поэт сложил знаменитые строки, и народ их спел:
Ты первым пришел
И людьми нас назвал,
Оружье победное
В руки нам дал.
Это о Ленине, с именем которого к горцам пришла свобода.
* * *
В нашу советскую эпоху Абуталиб пришел зрелым и сложившимся человеком. Он был закален жизнью и борьбой за нашу власть.
В первое десятилетие Советской власти попеременно он брал в руки то чабанскую палку, то инструмент кузнеца и лудильщика. В двадцатые годы он несколько лет подряд ходил на Каспий на рыбные промыслы. «Этот труд на путине сблизил меня с настоящими рабочими, многому меня научил».
Потом он снова брался за свое ремесло лудильщика, но уже в социалистическом городе Махачкале. Об этом времени своей жизни Абуталиб говорил: «Я мог теперь работать свободно и петь свободно, не тая своих дум. На войне песня была нужна людям, думал я, и в дни мира нужна не меньше».
Однажды на махачкалинской улице возле школы один мальчик подарил Абуталибу портрет Ленина. Он повесил этот портрет у себя на стене в мастерской. Было еще раннее утро, когда молодой Абуталиб пришел в свою мастерскую. Посмотрел налево — там стояли готовые к работе тиски, молотки, привыкшие к рукам мастера. Как застывший перед взлетом орел, стоял поддувной мех. Посмотрел Абуталиб направо — там на стене висели его чунгур, барабан, а зурну он носил постоянно с собой то в голенище сапог, если они у него были, то в кармане пиджака. Посмотрел Абуталиб на другую стену — оттуда прищуренными, добрыми глазами на него глядел Ильич. Стало тепло и хорошо, ликовала душа мастера, схватил он чунгур и запел громко, весело, проникновенно. А тем временем по улице шел его земляк, лакский мастер. Услышал он песню, удивился, зашел к Абуталибу и крикнул:
— Что это ты с утра распелся?
Абуталиб до конца спел, потом сказал:
— Работаю, пою, а сам все на портрет посматриваю, все думаю, думаю, как велик был этот человек и как могуч был умом, сколько сделал он добра трудящимся людям.
Когда потом Абуталиб рассказывал об этом утре, он добавлял:
— Так сложилась моя первая песня о Ленине — открывателе бесценного клада новой жизни, добывателе жемчуга истины для рабочего люда.
«Добыватель жемчуга, открыватель бесценного клада» — для Абуталиба это не громкие слова, они метафоры, звучащие безыскусно и просто.
Только в 1929 году увидело свет первое стихотворение Абуталиба Гафурова. Он уже поет свои песни по радио, с ним дружит зачинатель самодеятельной культуры Татам Мурадов. Он знакомится с Эффенди Капиевым, А. Назаревичем. Они печатают его простые и яркие песни о Родине, о новой жизни, о Дагестане. Они же и посылают его впервые в Москву на Олимпиаду самодеятельных артистов, где Абуталиб играл на зурне. Помню, с каким восторгом и юмором рассказывал Абуталиб об этих своих радостях. Теперь Абуталиб приобщился к новой, социалистической культуре.
Кипучая работа, новые знакомства, дороги к постижению советской действительности. Потом первый форум писателей Дагестана, знакомство и дружба с Сулейманом Стальским, Гамзатом Цадаса, Абдулой Магомедовым.
«Дальше дорога моя пошла широко и привольно. Голос мой был услышан, песни мои стали передавать по радио, их печатали в газетах и книгах, переводили на русский язык. Я, скромный мастеровой, вошел в большую семью советских поэтов: меня приняли в нее радостно, как родного, и с тех пор я, как умею, честно служу своей родной земле, моему народу».
Слова из воспоминаний Абуталиба, которые я только что воспроизвел, ясно говорят о том, что он отлично понимал роль поэта в жизни страны, его значение и назначение. Слушая иных ораторов и поэтов, я сегодня часто вспоминаю стихотворение Абуталиба «Бронза и золото», где он в поучительно-лукавой форме страстно призывает осторожно относиться к наружному блеску, не принимать такой блеск за сущность, за подлинное содержание дела. Он был воином, а не драчуном, который кичится своей бравадой…
* * *
Особого внимания заслуживает жизнь и работа Абуталиба в годы Отечественной войны. Тогда Абуталибу было шестьдесят лет, но он пошел на трудовой фронт. Уходил поэт на трудовой фронт с вещмешком за спиной, с лопатой на плече, в ватнике и тюбетейке. И тут ему встретился мой отец, который и запечатлел встречу в стихах «Поэт Абуталиб Гафуров на трудовом фронте»:
Вот не думал! Как же так?
Почему, поэт Гафуров,
У тебя сейчас в руках
Нет ни саза, ни чунгура?
Ведь тебе за шестьдесят,
Ты ведь все равно не сможешь
Делать ту работу, брат,
Что под силу молодежи.
Ты воюй своим стихом!
— Нет, — сказал мне друг усталый, —
Буду воевать с врагом
И стихами, и лопатой…
Абуталиб действительно воевал с врагом и стихом, и лопатой, и он вдохновенно продолжал свое дело поэта и гражданина.
В разное время и по разным поводам я и мои собратья по перу много добрых слов сказали о самом Абуталибе, но мне кажется; что конкретного разговора о его поэзии как о явлении в нашей многоязычной литературе и об органическом родстве этой поэзии с народной поэзией было сказано мало, почти ничего. Это дело, конечно, наших критиков и литературоведов. Я же должен признаться, что, когда заново прочитал все то, что он создал, вдруг многое привычное для меня стало удивительным, повседневное, обыденное на первый взгляд стало оригинальным и самобытным, я пришел к выводу, что стихи для Абуталиба были наиболее быстрой, меткой и непосредственной формой самовыражения. Его поэзия строится на точных данных и ощущениях. И, конечно, в этом отношении его творчество прежде всего сродни поэтическому восприятию мира таких же вышедших из народной гущи наших поэтов — классиков. Стихи Абуталиба так же полны свежести, неожиданно метких наблюдений, как и стихи Сулеймана и Гамзата. Он всегда был своим среди своих. Поэтому мы сегодня можем проверить слова Абуталиба, сказанные им о самом себе:
Никогда я не был лишним ртом,
Был мастеровым я в каждом деле,
Пас коров я в детстве и притом
Научился песням на свирели.
Эти строки я взял из стихотворения Абуталиба «Грустная история», которое написал он в последние годы жизни. Оно явилось в самом деле грустным и одновременно гордым взглядом на прожитую жизнь, поэтическим итогом ее. Одного этого стихотворения достаточно, чтобы увидеть в авторе проникновенного лирика.
По мастерству исполнения, по драматизму, по непосредственности чувства, по внутренней музыкальности и образности это произведение может быть поставлено в один ряд с лучшими стихотворениями великого шотландского пахаря и поэта Бернса, с произведениями немецкого поэта Гейне, который был таким же жизнелюбом и странником, каким был наш Абуталиб. Эти стихи напоминают мне также поэтическую речь моего отца, они сродни и страстной поэзии Сулеймана:
Струны поют и плачут,
В них слышится зов времен,
В них кони по тропам скачут
И слышится сабель звон…
Мы песне своей не изменим,
Не глядя на груз годов,
Чтоб умерли восемь злодеев
От наших восьми ладов.
Абуталиб рассказывал о том, как один молодой поэт поругал его за то, что он, народный поэт, депутат Верховного Совета, часто ходил в мастерскую лудильщика, чтобы беседовать с ним. Этому молодому человеку Абуталиб сказал, что мастерская — это его корни, что из таких мест выходят настоящие люди.
— Между прочим, — добавил Абуталиб, — и я сам вышел из такой мастерской, но похуже.
Правильные слова. Сперва надо быть тем, что ты есть. Наши народные поэты не были начинающими, а пришли в литературу взрослыми. Вот поэтому мы и говорим, что каждый их них сравним только с самим собой, Батырай — с Батыраем, Казак — с Казаком, Сулейман — с Сулейманом. Ни с кем другим, а только с Абуталибом мы сравниваем и самого Абуталиба. У него своя песня, свой чунгур, своя зурна и барабан, а за его спиной пять неповторимых жизненных школ, где он научился пяти ремеслам: «из навоза и глины месить саман», «овец пасти», «раздувать мехи и ковать железо», «лудить посуду, красную медь». Однако что же такое труд настоящий, по собственному признанию, Абуталиб познал, когда стал Поэтом.
Вот вам короткая, неотразимой силы поэма о нравственной ответственности человека перед его делом, ответственности художника перед его трудом.