Над и под крылом орла

По дороге в театр на вечер, посвященный 110-летию Гамзата Цадаса

Меня тревожит массовость в искусстве, в литературе. Ведь искусство не спорт. Одних писателей сейчас чуть ли не одиннадцать тысяч. На писательских съездах, стыдно было участвовать в этом, самый большой спор разгорелся не по какой-то важной творческой или государственной проблеме. Нет, во время голосования вокруг кандидатур. Но, если по высокому счету подходить, разве имеет значение та или иная кандидатура? Значение имеет только одно — талант. Как часто у нас случается: сначала мы раздуваем авторитет, а потом начинаем его поносить. Разве можно подходить так к духовным ценностям: то белым мажем, то черным? И наоборот. Как разобраться в этих метаморфозах поколениям молодых читателей? О наградах и званиях... Я народный поэт. Но я не хочу, чтобы меня народным называли. Твардовского не называют, Маяковского не называют, Блока не называют, Пушкина не называют. А почему в России нет звания народного поэта? Во Франции, в Италии? В нашей Грузии, наконец?! Если хочет народ, сам назовет. Ведь в слове «поэт» большая обязанность, ответственность, но не звание, не должность.

До какого бюрократизма мы докатились: по телефонным звонкам запрещаем спектакли, песни, по телефонным звонкам даже звания присваивают. Один чиновник звонит другому, и, не глядя друг другу в глаза, решают серьезные творческие, общественно значимые, я бы сказал, народные дела. А хочется открытых обсуждений, серьезности подхода к судьбам поэтов, художников.

Хоть мы критически оглядываемся назад, но я с удовлетворением вспоминаю прошлые дни литературы, широкие обсуждения литературных произведений. Какими демократическими были отношения друг с другом в годы моей молодости! Когда писатель писателю был ровесник и земляк. Фадеева я видел много-много раз, но поначалу стеснялся подходить к нему, скромность мешала. Но зато он был простым в отношениях с молодыми людьми, сам приходил в Центральный дом литераторов, не считал для себя зазорным. Иные же нынешние руководители считают ниже своего достоинства посидеть рядом с начинающими.
Думается мне, нам надо самокритично подходить к своим поступкам в прошлом и соотносить их с общественным поведением сегодня.

Я тоже ошибался. Но и у меня временем много украдено. Самобичеванием я не призываю заниматься, но храбрецы на час нам не нужны. Как пышно, приторно отмечался юбилей пятидесятилетия Союза писателей! Какие юбилейные дифирамбы пелись! Складывалось впечатление, что без одного-двух человек всей литературы не было бы вообще.
Сейчас поэму напечатать тяжелее, чем раньше. Сейчас редакторы считают, что больше 500 строк в поэме не может быть. Кто им дал такое право? Если бы так было, Твардовский поэмы не печатал бы. Блок поэмы не печатал бы. Почему нельзя печатать хорошие поэмы?! Тем более что многие из них — летопись революции. Ярослав Смеляков в журнале «Дружба народов» редактировал мою «Горянку», это четыре тысячи строк. Ее ведь напечатали. В «Литературной газете» Константин Симонов напечатал целиком мою поэму «Разговор с отцом». После этой публикации я получил от Фадеева письмо. Хорошее, доброе, доброжелательное письмо. Дело в том, что именно тогда у меня в нескольких местных журналах появились подборки стихов. А Фадеев, оказывается, за всем следил, по-отцовски внимателен он был к своим товарищам, коллегам-литераторам. Меня это очень удивило — как подробно он разбирал мои публикации. Но в письме было главное. «Не слишком ли Вы торопитесь печатать? — писал он — Надо торопиться работать, трудиться...» — был его совет.

«Не слишком ли торопитесь?» Я в вопросах приема не понимаю, но почему дело обстоит именно так, что дагестанского или якутского писателя сразу принимают в члены СП СССР? Пусть сначала он проявит свое лицо в родных местах, получит признание народа. Раньше писатели шли на бедность ради поэзии, а сейчас бедные сразу хотят быть богатыми через поэзию.

В Москве пятьсот поэтов. Это много. В Дагестане тоже надо ограничить количество членов Союза писателей. (Я думаю, что и в Якутии, и Осетии, в Бурятии, во всех республиках.) А то что получается: молодой человек выпустит две книги на родном языке, его мало кто знает и в других республиках, а он уже член Союза писателей СССР. Едет в Москву, говорит: я член СП СССР — и требует издания книги. Ему идут навстречу, и он уже диктует свои условия.
Отношение к поэтам сейчас изменилось, чиновников стало много. Раньше Константин Симонов звонил или телеграмму давал, просил о чем-то. Это вдохновляло.

Поэзия — интимное понятие. Поэзия не парад, со стихами человек уединяется, хочет побыть наедине с собой. И со словом. А у нас в поэзии митинговая любовь и телефонные поцелуи.

Может быть, поэтому, когда на встрече с избирателями я говорю о перестройке, об искусстве, о поэзии, меня спрашивают, когда завезут колбасу и когда будет водопровод. Понимаю их, своих избирателей, задача перестройки — дать людям и кусок хлеба, и честное, искреннее слово правды. И хлеб важен, и лира необходима...

В аэропорту Каспий — при прощании

Сейчас я закончил книгу под названием «Концерт». Жизнь — концерт, мир — концерт, история — концерт.
Современная жизнь мне кажется непрекращающимся концертом. Развеселым, трагическим, будничным, одурманивающим. Читал я как-то эту поэму в одной аудитории. И меня спросили:
«Почему в ней нет концерта Пугачевой, рок-музыки?» Я не знал, то ли смеяться, то ли плакать.
Мне кажется иногда, что та нестабильность, эскапады перемен, сменяемость эпох, личностей, которые творятся на наших глазах, — это тоже некий вселенский несмолкаемый концерт, действо с трагической окраской. Труба, балалайка, орган... Одно возносится, другое — в пропасть.

Чем закончится этот великий концерт нашего бытия — знать бы!

Беседу вел Ф. МЕДВЕДЕВ

1987