І
«Итак, на операцию. Уже сделали укол морфия…
Я ли не терпел, этот несчастный страдалец, язвы столько лет?
А уж на сей раз потерпим. Не беда!»
И еще запись, последняя в последней, двадцатой записной книжке: «Как странно: книжечка кончилась минута в минуту перед операцией, хотя я и не хотел этого».
В самом деле, все это так странно, что до сих пор мне трудно поверить тому, что вот эта двадцатая записная книжка оказалась последней ступенькой тридцатипятилетней жизни Эффенди Капиева — поэта настоящего, жизнелюбца страстного. А ведь в предпоследней, девятнадцатой записной книжке Эффенди восхищался силой человеческого сердца, призывал верить в эти силы.
И все же тридцать пять лет тому назад, смерть отняла пламенного сына у Дагестана и замечательного писателя у советской литературы. Осталось с нами его слово, слово Эффенди Капиева! В нем одновременно звучат веков прошедших мудрость, долготерпение моего каменистого края, безысходная тоска его и устремленность мечты моей страны, ее вера в свое будущее.
Ровно десять лет тому назад, в канун шестидесятилетия со дня рождения Э. Капиева в Концертном зале Ленинграда звучала величественная симфония о свободе Дагестана. Музыка сверкала, как молния в горах. Я слышал в ней шум наших водопадов, топот несущейся в атаку конницы. Она выражала заветные мечты наши и могучую правду. Она несла людям лучшие чувства и стремления всех народов Дагестана. Увы, симфония осталась незаконченной. Создавая ее, молодой композитор Сергей Агабабов шел из аула в аул, поднимался из ущелий на гору, летал с аэродрома на аэродром. Не долетел до заветного аэродрома. Погиб. Не допел свою заветную песню. Не дожил до желанной весны. А ведь свою главную симфонию композитор строил на материале жизни и творчества Эффенди Капиева. Именно в его поэзии и прозе, в его неустанной работе, в его борьбе против косности и рутины композитор безошибочно угадал наиболее точно выраженный дух и характер своего народа.
Жизнь и творчество Э. Капиева — это замечательная симфония дружбы, любви и веры. Но и этой симфонии не было суждено закончиться. Эффенди не успел завершить свою самую заветную книгу, о которой мечтал. Он не долетел до желанного аэродрома и погиб в разгаре весны творчества. Все его творчество, вся жизнедеятельность его — это поиск. Как златокузнец ищет свой неповторимый, единственный узор, так Э. Капиев всю жизнь упорно искал свой путь в литературу. Искал, нашел и… сгорел. Но все, что он создал — от названий первых книг и до последних записей, — для нас с каждым годом приобретает все больше и больше и значения, и звучания. Его наследие — это зов и завет, заповедь и завещание бессмертного поколения, потом своим создавшего богатства нашей Родины и кровью своей защитившего честь и свободу ее. Все, что написал Эффенди Капиев, написано о нас и для нас. Не случайно же главным эпиграфом для главной своей книги «Поэт» он взял знаменитые слова А. М. Горького: «Эй вы, люди! Да здравствует ваше будущее!». А вот что писал за полгода до своей смерти, в осеннее сентябрьское утро, рядовой военный корреспондент Капиев: «Здравствуй, человек! Благословенны твои будни и земля, вскормившая тебя!». Надо быть человеком сильным, зорким, незаурядным, чтобы, пройдя через огонь суровых лет и неласковых годов, пронести такое глубокое чувство любви к человеку многострадальной земли и выразить его в конце жизни так проникновенно, искренно.
Жизнь не баловала и вовсе не приласкала Эффенди Капиева. Но он сетовал, что так краток день, что быстро он уходит, горевал, что не успел приласкать ребенка, днем доброе слово сказать старцу, вечером пойти и поколоть дрова соседке, чей супруг не вернулся с дороги.
Да, жизнь не щадила Капиева. Но он не просил у нее снисхождения. Не просил ни похвалы за труд, ни награды за подвиг. Мало он жил на свете. Но у него была большая, редкая, завидная судьба ищущего мастера, неутомимого труженика, человека и воина. Всегда собранная, статная фигура. Лицо, пусть не красавца, но неотразимое своей мужественностью. Густые брови, а под ними — черные глаза, точно бездонные горные родники, бурлящие из-под земли. Часто эти глаза являли собою отражение глубокой боли, но всегда — неиссякаемой любви.
Рожденный в небольшом лакском ауле, затерянном в горах, Эффенди Капиев как художник стал удивительной загадкой для одних. Для других же — ярким, самобытным, природным талантом. Об этом немало написано и рассказано в книгах литературоведов, философов, но еще не все сказано точно, глубоко, убедительно. Этот факт, ставший уже фактом всей нашей литературы, ждет вдумчивых, зрелых исследователей. И они, я верю, все взвесив, скажут, что в тридцатых годах двадцатого столетия малочисленный лакский народ Дагестана подарил любимой Родине и всему миру большого, своеобразного художника, который, не отрицая других и не повторяя их, проложил в литературе свою собственную, капиевскую тропу и шагал по ней в ногу с эпохой, вровень с грандиозными событиями своего времени. Они, я верю, еще скажут, что Дагестан вправе гордиться своим сыном.
II
«Вот явление, неожиданное в нашей литературе. Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей, черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно». Более ста пятидесяти лет тому назад эти слова написал А. С. Пушкин, и сейчас я не могу вспомнить, к какому кавказскому писателю они относятся, кого имел в виду великий русский поэт. Но лично для меня они звучат так, будто они прежде всего относятся к Эффенди Капиеву, будто Пушкин предвидел появление в русской литературе сына скромного лакского кустаря, писателя, изъясняющегося на русском языке свободно, сильно, живописно. Таким в действительности и пришел юноша Капиев в русскую литературу, и язык его стал понятен всем, голос его услышали миллионы.
Эффенди Капиев создал своеобразную одиссею удивительных горских песен и мудрых горских певцов. Но о своей собственной жизни, о себе самом он писал мало. Может быть, он считал это неинтересным для других. Или, может, он рассуждал точно так же, как и его знаменитый предшественник Маяковский: «Я — поэт, этим и интересен…». Эффенди, если и писал о себе, то вовсе не для того, чтоб рассказать о себе и показать другим, мол, вот я какой, а просто для того, чтоб подчеркнуть характерные картины жизни в быте горцев, с которыми ему пришлось сталкиваться, которые имели отношение к тому, о чем он пишет, которые так или иначе повлияли на его образное мышление. Жизнь его — это школа подготовки художника, школа проверки и испытания на прочность его характера и мастерства. Жизнь эта до подробностей нам интересна еще и потому, что творцом ее было поколение, отвергавшее все косное старого уклада и прижимавшее к груди светлые дни новой жизни. Капиев же — один из лучших и ярких представителей этого поколения кавказских поэтов.
По рассказам его неграмотной матери, Эффенди родился через полгода после смерти бабушки, в тот год, когда отец Мансур, продав своего осла, в дом привез несколько фунтов винограда, в тот год, когда в Темир-Хан-Шуре был убит пристав. По этим «справкам» сам Эффенди установил, что он, первый мальчик и четвертый ребенок в семье, родился в 1909 году в ауле Кумух. Поскольку он четвертый ребенок, не было нужды специально для него сочинять сказки. Они были готовы, и в далеком горном ауле вместе с материнским молоком мальчик впитывал сказочную мудрость песен и песенную сладость сказок. На всю жизнь он запомнил их, и когда нужда погнала семью на чужбину, все оставил Эффенди в родном ауле: и детство босоногое, и друзей по играм, и могилы предков. Но песни и сказки народные повез с собою всюду, и если порой приходилось возвращаться домой, то только за новыми песнями, за неуслышанными сказками.
В пыльных и скучных калмыцких селениях проходило детство Эффенди Капиева. Скиталось безрадостное детство его по Сальским степям, и несло оно на одном плече хурджины бедности и горестей, а на другом хурджины, полные мальчишеских мечтаний и надежд. С грустью напишет Эффенди позже о своем детстве:
«Из деревни в деревню кочевала наша семья. И была в нашей семье такая ясная иллюзия счастья. Заработаем — и снова в Дагестан. Там родники прозрачны, как журавлиные глаза. Там родина. Думаю, в этом был весь смысл жизни отца и матери. И в тех гиблых калмыцких степях есть тихая, до боли тоскливая деревня Мингуга. Там в серых землянках гнездятся пыльные удоды и живучая липкая нужда. Эту деревню мы покинули немного раньше, чем полагалось. В этой деревне… со скотоводом Адваном мой отец не поладил. Он ранил Адвана в руку за то, что тот выпорол меня, единственного сына у отца.
За пустяк меня выпорол Адван. Я дразнил из-за забора его верблюдов!»
На всю жизнь запомнил Эффенди эту обиду, нанесенную ему, мальчишке. В стране и в тех Сальских степях происходили события, значение и величие которых Капиев осознал лишь позже. Шла революция. Она спрашивала у каждого бедняка: «О чем ты думаешь? Какие у тебя невзгоды, бедняк, а ну, посмотрим!».
«Я не могу гордо сказать, — писал Эффенди с некоторой болью, — что родился поздно, что выносил на штыке своем сквозь дым, сквозь пламя, сквозь взбудораженную гущу тех дней Октябрьскую победу. Я не растил, я не вздымал ее. Творимая отцами моими, она с могучим грохотом и гулом взошла надо мной, над землей, яркая, как комета, и, осветив все темные, пугающие трущобы, стала расти, шириться, шириться…»
Именно в те дни революционных схваток, когда в Сальске бесчинствовали белоказаки, Капиевы уложили свои бедные пожитки в крытый калмыцкий фургон и ночью тайком покинули селение Аркаки. На пыльных улочках того селения осталась часть детства поэта. И горестей много там осталось. Только песни и сказки родного края он нигде не оставлял. Год продолжалось скитание семьи по дорогам войны. Наконец, больные тифом, они добрались до Темир-Хан-Шуры и остановились в доме Аччуни Саидгусейнова, у невесты поэта и революционера Гаруна Саидова, к которому Эффенди был по-мальчишески привязан и который рано научил его думать. Но вскоре Гаруна Саидова казнили деникинцы. С тех пор Эффенди Капиев становится вдумчивым и взрослым. Когда в семье появился новый сын, младший брат Эффенди, то ему по просьбе старшего брата дали имя — Гарун. Знаменитое же стихотворение поэта и революционера «Свобода — свет, мать — свобода», ставшее песней красных партизан, позже Капиев блестяще перевел на русский язык.
Весь мир соткан из противоречий. Прожитое и пережитое помогает человеку понимать и любить других. А если человек родился еще и художником, прожитое и пережитое им самим помогает ему прочувствованно воспринимать то, что люди создавали веками, всей душой постичь далекое прошлое, видеть настоящее и избегать малейшей фальши. Моему земляку Эффенди Капиеву рано пришлось встать на самостоятельный путь, мыслить достойно и независимо.
Нуждою гонимый отец снова уехал в давно им покинутый далекий Сальск в надежде спасти, вернуть саклю и мастерскую свою, оставленные на попечение кунака. Мать поступает на консервный завод чернорабочей. Эффенди было одиннадцать лет. Позднее он вспоминает:
«Мать свою я видел только раз в сутки. Поздно ночью тихо приходила она домой, ни слова ни говоря раздевалась, падала на постель и засыпала. Порою я слышал слабые стоны, и тогда мне становилось жутко, бесконечно жаль ее, сестер, себя… Матери моей было около сорока лет, но прежде времени поседевшая, она выглядела старухой».
Тяжелое материальное положение семьи и великая, неутолимая жажда к знаниям привели юного Эффенди сначала в открытую впервые в Дагестане школу-интернат для горцев, а потом в Дагестанский педагогический техникум. Здесь и посетила Капиева сокровенная муза. Она разбудила в нем лучшие чувства, зажгла огонь любви, благородства, красоты. Она расширила границы его эстетического восприятия мира. Жизнь для него становится интересной и прекрасной. Поэзия, которая качала колыбель его детских грез, сопровождала его повсюду, теперь становится частицей его жизни, главной движущей силой душевных порывов отрока и юноши. Потом она целиком овладевает им.
Любознательный юноша жадно читает все. Пишет сам. Выступает. Путешествует. И не раз, поднявшись на «Кавалер-батарею» — на эти каменные громады перед бывшей казармой царских войск, а теперь уже перед Темир-Хан-Шуринским педтехникумом, расстегнув на груди рубаху, он читает на ветру своим школьным товарищам стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Хетагурова. Временами он увлекается баснями Крылова. Юноша жил беспокойно, словно орленок, который готовится к первому полету. В мечтах же он летал над горами в белых папахах, над полями, лесами, над синими морями. Знал ли он, этот неугомонный юноша, что полет будет нелегким, что на пути его ждут тучи и туманы, ветры и грозы, тяжелые годы и непогоды? Трудно мне ответить на этот вопрос. Но мечтам своим Эффенди не изменял, с ними не расставался, ими поддерживал жар души.
Юному Эффенди, прежде чем стать Капиевым Эффенди, пришлось многое испытать. Больше чем он сам, над душою его и мыслями властвовали поэты, которых он любил. Капиев бывал пленен одновременно многими. Разные поэты, разные манеры, разные ритмы, разные настроения и стремления одновременно владели им. Чуткий и восприимчивый, чувствительный и быстрый, он смахивал на эклектика, то есть был юнцом, который берет дань со всех других знаменитых художников.
Первое, что его пленило и полонило, — это романтика Лермонтова. Вот стихи пятнадцатилетнего Капиева:
Среди немых громад в вершине над Сулаком,
Там, над грозящей бездной в облаках,
Как горные орлы, хоть дико, но отважно
Гнездятся люди на скалах.
Потом к юноше приходит Некрасов с горестными стихами о тяжелой доле русских женщин. Капиев пишет «Колыбельную песню горянки»:
Тяжка твоя участь,
Уйдешь в землю мучась,
В суровых адатах страны…
Спи, моя деточка,
Спи, моя веточка,
Дерево тьмы и нужды.
Не миновал Капиева и Сергей Есенин, и Эффенди пишет стихи «Бродяга»:
На кабак я молодость утрачу,
Там оставлю нежность босяка,
Упаду вот здесь, сейчас заплачу.
Осень, думы… Думы и тоска.
Не проходит даже и месяца, как вдруг к нему стучится Маяковский. Эффенди пишет:
Вам, баюкающим в лунных чарах
И свои, и чужие сердца,
Украденным есенинской гитарой
У класса — борца.
Разменявшим честь и славу
На любовь и бантики,
Поклонникам серенькой романтики…
Разные голоса звучали в Капиеве, и в те далекие дни горячей юности они глушили его собственный голос. Разные поэты заговорили в нем, и они подавляли его собственную песню и молодую волю. Много книг он читал бессонными ночами. Но одну большую, мудрую книгу он в те времена забывал прочесть и поэтически осмыслить. Эта книга называется жизнью. Он листал ее страницы годами, но не понимал. Ему не хватало или зоркости глаз, или силы мышления. Ведь Капиев был еще совсем юноша. Но потом… Да, потом пришла к нему зрелость, пласт за пластом изучая жизнь, он стал наблюдательным. Он стал добывать материалы для собственного дома.
Девятнадцатилетний Эффенди Капиев, будучи учителем в селении Аксай, стал вести свой «Дневник педагога», туда он вносил свои наблюдения, маленькие рассказы, стихи. В них тоже пока не чувствовалось большого жизненного опыта, но все же они были его собственные, капиевские размышления. Эффенди пишет разные варианты разных рассказов, имевших место в жизни и придуманных. К нему приходит чувство недовольства собою, первый и необходимый признак настоящего таланта и цельности натуры. Он организует суд над собою. Вот его выводы о своих первых рассказах:
1. Нужно иметь свой стиль.
2. Язык надо еще и еще шлифовать.
3. Нужно создать во что бы то ни стало эмоциональную напряженность в повествовании.
4. Язык говорящих надо стилизовать.
5. Нужна типичность, а не исключительность.
Ах, как нам, нынешним писателям, порою не хватает капиевской требовательности к себе! Как мы стучим кулаками по столу редакторов и издателей, требуя немедленно напечатать наши еще незрелые, торопливые произведения! Если бы была у нам требовательность Эффенди Капиева к себе и другим, мы бы могли выполнить его завет о том, что необходимо всемерно оградить дагестанскую литературу от халтурщиков, от наездников и от прочей посредственности. Мы не избавлены еще от мутных потоков.
Да, внимательный к другим, Эффенди Капиев был очень требователен к себе. Он предпочитал самокритику саморекламе, сомнения самомнению. Даже тогда, когда он был уже известным писателем и работал первым оргсекретарем писательской организации республики, когда тогдашний директор издательства обратился к писателям с просьбой скорее писать прозу, нести ее в издательство, чтобы быстро выпустить в свет, Капиев недоумевал:
— Как это дать прозу? Неужели я, человек, работающий несколько лет в литературе, написал два-три рассказа, достойных печати? Но я не могу их пока печатать. Они требуют от меня серьезной работы. А вам — пиши, дай, сразу издадим. Нельзя с такой легкостью обращаться с литературой.
В 1934 году состоялся первый съезд дагестанских писателей, который стал памятным событием в истории культурной жизни дагестанского народа.
На этом съезде наряду с горячими, достойными выступлениями звучали нотки о беспомощности, слабости письменной литературы республики. Одни хотели выгоды от молодости нашей литературы, другие просили скидки на малочисленность наших народов, третьи ссылались на позднее развитие нашей культуры.
Вот тогда встал молодой пламенный Эффенди Капиев. Он вышел на трибуну и провозгласил: «Золотое детство дагестанской литературы прошло. Да здравствует зрелость, и никаких скидок». С тех пор под этим девизом проходят все съезды писателей.
Слишком мало времени было отпущено для творческой работы Эффенди Капиеву. Всего десять лет. Да еще из ларцов этих лет были украдены недели и месяцы. Но Капиев работал и ночью, и днем. Часто за письменным столом встречал он махачкалинские и пятигорские рассветы. Он верил в то, что он делает, хотя долго не решался дать свои произведения на суд читателей.
«О конь, еще никем не объезженный конь мой! Как бы я хотел стальною уздою привязать тебя к стойлу моего сердца». Да, его творчество было и остается никем, кроме самого Капиева, не объезженным конем нашей литературы.
Он, этот кипучей внутренней энергии человек, всегда оставался внешне спокойным, сдержанным, как спокойны вековые снега на вершине Турчидага, у подножия которой лежит его родной аул. Но под вечными снегами Турчидага клокочут бурные потоки, которые, однажды вырвавшись из-под снегов, бегут вниз и, сливаясь воедино, образуют могучую реку под названием Койсу. В груди Эффенди тоже клокотали потоки страстей высоких и глубоких. Но он сдерживал их, покуда не убедился, что найдена единственно верная дорога для их слияния с морем. Не спеша, час за часом, день за днем совершал он свой подвиг. И однажды, с присущей ему страстью он воскликнул: «Я тороплюсь, мои ноги в стременах!» Это было, видимо, время, когда в душе его уже созрела книга «Поэт». В другой раз он пишет:
«Начали! Уже пора.
И в конце года я непременно вызову на суд мою совесть. Я буду беспощаден к себе: пусть гибнут глаза, пусть разбухнут пальцы от мозолей и немеют плечи в работе. Я должен доказать, на что способен, писатель я или пройдоха».
И Эффенди Капиев доказал всем своим существованием, всеми своими произведениями, своей любовью и ненавистью, своей жизнью и смертью, что он подлинный писатель, необыкновенный чародей слова; доказал, что он наш, что он художник, необходимый нам. И скачет его конь, им самим оседланный, и вечно видим мы его на коне.