Не аист на грядки зеленого лука
Тебя опустил и земле даровал.
Рожден ты на свет и в страданьях и муках,
Как люди, хоть ты человеком не стал.
Не стал человеком, но, выбившись в люди,
Родимую мать позабыл ты давно,
А мать все равно ожидает и любит.
Что делать –
Ей сына забыть не дано.
Ей долгою ночью не спится,
Вздыхая,
Она терпеливо сидит у окна.
И блещет, тоски ее не понимая,
Бездетная, глухонемая луна.
О нет, ей не щеки твои пропитые,
Не бас твой, осипший от громких речей, –
Мерещатся кудри твои смоляные,
Твой голос, журчащий, как звонкий ручей.
Ты видишься ей беззащитный, неловкий...
Вот в сакле холодной при сальной свече
Ты в грудь ей уперся кудрявой головкой,
И ручка твоя у нее на плече.
Минули не месяцы – десятилетье.
Снег таял в горах,
Утекала вода.
И «мать» – это слово порою в анкете,
Чтоб тут же забыть, ты писал иногда.
Глядит на дорогу горянка седая,
Конец головного платка теребя...
Десятую зиму она ожидает,
Десятое лето цветы собирает,
Чтоб горными маками встретить тебя.
Но ты ни зимою, ни летом не едешь,
И нет от тебя долгожданных вестей.
Старик письмоносец стучится к соседям,
Смущенно пройдя мимо сакли твоей.
Старик письмоносец обходит селенье,
Приносит он в сумке другим матерям
Слова, возвращающие на мгновенье
Угасшее зренье ослабшим глазам.
Послушай, мой сверстник,
Земляк неудачный,
Ты трезвым не помнишь, хоть вспомни спьяна:
В селении старая женщина плачет
Слезами, что крепче и горше вина.
Ты тратишь свое красноречие даром,
Дружкам по пирушкам оно ни к чему.
И слово твое, кроме матери старой,
Не нужно, коль правду сказать, никому.
Не верит она, что у сына родного
Не сердце, а камень, замшелый, сырой,
Но камни, когда обращают к ним слово,
И те откликаются эхом порой.
Мне кажется, тот, чья душа очерствела,
Кто детство забыл и родимую мать,
Продаст не задорого друга и дело,
Тот с легкостью родину может предать.