Праздничные одежды, свадебные уборы…
Вина и угощенья несносны для узденя.
Бросить бы эти степи, умчаться в синие горы,
Печальное это веселье оставить, вскочив на коня.
Но, соблюдая обычай, он сидит терпеливо,
Пирует вместе со всеми, как самый почетный гость.
За вежливыми улыбками он видит, что души лживы,
За говором и весельем он видит хитрость и злость.
Веселье пройдет со свадьбой, а хитрость и злость останется.
Легко врагом обернется, кто нынче как лучший друг…
Тут подплывают девушки, его вызывают на танец,
Гидатлинец взметнулся птицей, выходит в широкий круг.
Готовится танец гнева. Зурнач, начинай лезгинку!
Руки до плеч взметнулись, треплются рукава.
Как сдавленная пружина, сильно, легко и гибко
Он пролетел по кругу. Спущена тетива.
То танцует руками, то ногами одними,
Десять княжон устали, десять выходят вновь.
Куда б они ни метнулись, он всегда перед ними.
Сверху взгляд ястребиный, и нависает бровь.
Народ шумит и ликует. Пусть танцует с невестой.
Снова и снова просят: – Пусть станцует для нас.
– Нет, для другого танца будет другое место.
Будет другое время, выпадет нужный час.
Прошелся последним кругом. Круг для танцора тесен.
Уходит Хочбар на место. Тогда попросил Шамхал:
– Если плясать не хочешь, спой дорогую песню.
Все говорят – ты мастер, а я еще не слыхал.
Песня, как пленный беркут, крыльями заплескала,
Толпа замерла на слове, и зазвенел чонгур.
В песне – родные горы, в песне – родные скалы.
В песне – родные горцы, в песне – родной аул.
Песня взмывает кверху и расправляет крылья,
Крыло у нее – свобода, страсть – другое крыло.
Мужчины сдвинули брови, юноши рты раскрыли,
Даже Каспийское море затихло и замерло.
Народ превратился в бурю, словно сброшено бремя.
Хлопают от восторга, просят спеть еще раз.
– Нет, для другого раза будет другое время,
Будет другое место, выпадет нужный час.
Чонгур прозвенел и замер в руках удалого горца.
Уходит Хочбар на место. Но попросил Шамхал:
– Вот тебе рог тяжелый, полный вином заморским,
Просим застольное слово, чтобы ты нам сказал.
Слышали мы сторонкой, что ты говоришь отлично,
Теперь на веселой свадьбе сами слышать хотим.
– Тост у меня короткий, тост у меня привычный.
Пусть хорошо – хорошим, а плохо будет плохим.
Всех, кто труслив и бесчестен, кто любит ложь и доносы,
Пусть настигнет кара в сакле и средь дворца.
Пусть они умирают от рвоты и от поноса,
Чтобы во всем Дагестане – ни труса, ни подлеца!
Все повскакали с места, каждый, как видно, рад бы
Снова послушать речи, смелые, без прикрас.
– Нет, для другого рога будет другая свадьба,
Будет другое время, выпадет нужный час.
Три дня подряд и три ночи свадьба в Шуре гремела,
Пять барабанов, бубны, чонгуры, сазы, зурны…
Смешалось умное с глупым, смешалось черное с белым,
Пьяные были трезвыми, а трезвые были пьяны.
Но кончились танцы и пенье, затихли шумные тосты,
Самое длинное пиршество имеет конец, увы.
По всем от Шуры дорогам растекаться начали гости,
Как возвращается стадо, наевшись сочной травы.
Так и спектакль кончается, и опускается занавес.
Стирают с лица лицедеи черный и жирный грим.
И забывают роли, что в спектакле достались им.
Каждый опять становится только собой самим.